Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016] - Мариам Петросян

У Рыжего восемь детей (он заверил, что от одной жены), четыре собаки, две лошади и стадо овец. Он показал мне фотографии всех, кроме последних, и все было бы замечательно, не сцепись они в тот день с моим менеджером. Скандал вышел чудовищный, а вокруг крутилось слишком много журналистов. Рыжий рвался в бой, обзывал Черного предателем и ренегатом, и его с трудом удалось утихомирить, а еще труднее было потом объяснить любопытным, что эти двое могут иметь друг с другом общего.

Многие считают меня предателем. Ради бога. Я просто не мог видеть, как этот проныра день за днем обустраивает свои делишки за наш счет. С самого начала следовало сообразить, чем это пахнет — два бывших вожака на новом месте. Но я был уверен, что держу ситуацию под контролем. На моей стороне был перевес. Шестеро моих против трех бывших Крыс. Мне казалось, этого достаточно. Потом кое-кто уехал, все изменилось, и, пока я спохватился, что Рыжий многовато на себя берет, было уже поздно. Он ловко все обстряпал. Для общины это было тяжелое время, но мы бы выкарабкались и без его афер с деньгами, надо было просто не лениться и не впадать в панику.

Рыжий стал единственным, с кем мы говорили о Спящих. Уже после драки, уединившись в кафе напротив выставочного павильона. Прикладывая лед к заплывшему глазу, он с таинственной улыбкой сообщил, что Спящих стало намного меньше.

— То есть? — не понял я. — Кто-то проснулся?

— Нет. Кое-кто испарился. О первых двух случаях писали в газетах, про остальные пока помалкивают. А ты что же, не читаешь газет?

Я не читаю газет и не смотрю телевизор, но не стал об этом распространяться. Тема нашего разговора сама по себе не радовала, а хитрый вид Рыжего только усугубил положение. Он напомнил мне тот период моей жизни, когда я постоянно задавал вопросы, никогда не получая вразумительных ответов, и это чуть не свело меня с ума. Поэтому я не стал ни о чем спрашивать. Ни о том, кем были те исчезнувшие, ни о том, куда они могли подеваться. Рыжий ждал моих расспросов, а не дождавшись, поскучнел и довольно быстро ушел. С тех пор я его больше не видел.

Не знаю, по-моему, он обмэтрился. Со всеми этими выставками и журналистами. Славный, но уж очень нервный. «Человек искусства», — сказал бы Старик.

Я его, конечно, люблю, уважаю, ценю и т. д., но, думаю, ему не хватает свежего воздуха. У него его даже в картинах не хватает.

Я редко вижусь со Сфинксом. Он стал детским психологом и какое-то время работал в интернате для слепых и слабовидящих. Он очень странный человек. Ходит на мои выставки. Навещает Спящих. Таскается с моим отцом на рыбалку. Появляется с загаром посреди зимы и дарит оранжево-синюю бабочку в стеклянном саркофаге. У него жена-невидимка — то она есть, то ее нет, и каждое исчезновение растягивается на годы. У него самая странная на свете собака — немецкая овчарка-поводырь, обучающая других собак-поводырей. Я специально спрашивал у знающих людей, такого явления просто не существует. Еще он держит филина. И собирает старинные музыкальные инструменты.

За последние десять лет он дважды получал наследства от каких-то совершенно незнакомых людей. Его это почему-то совершенно не удивляет. Он даже не пытался выяснить, кто эти люди. Не знаю, на что он потратил те деньги, но богаче он не стал. Они крепко дружат с моим отцом. Подозреваю, что это с его подачи Сфинкс посещает меня в самые застойные периоды жизни, чтобы порезвиться в роли психолога. Я делаю вид, что мне это помогает. А иногда не делаю.

Я когда-то решил, что не оставлю этого парня, пока он не встанет на ноги. Мы познакомились в самое плохое для него время. Не скажу точно, через сколько лет после нашего знакомства я сообразил, что нуждаюсь в нем намного больше, чем он во мне. Мы обычно ездили на рыбалку. Или ходили в кино. Слушали музыку моей молодости, рассматривали фотографии моих подружек, говорили о моем сыне. Очень нескоро до меня дошло, кто из нас кого на самом деле развлекает и выгуливает. Не знаю, как у него это получилось. Он всегда отдавал больше, чем брал. Он понял, что мне надо о ком-то заботиться, и сделал то, чего не делал Эрик — позволил мне это. Я чувствовал себя с ним настоящим отцом. И другом. Я бросил пить, стал вегетарианцем, скинул пятнадцать кило лишнего веса и помолодел лет на двадцать. Вот и скажите мне после этого, кто из нас кого спасал?

Сфинкс был у нас три раза. В первый раз, когда нас только вычислили — «обнаружены бесследно пропавшие из школы-интерната…» и т. д. Как будто это не мы позволили себя обнаружить, чтобы легализироваться. К тому времени все уже стали совершеннолетними, так что нашествие родственников нас не пугало. У нас тогда был всего один дом на всех, и один сарай, ели мы что попало и когда перепадет, спали одетые, чтоб не замерзнуть, и с утра до ночи работали, как проклятые. Он задержался всего на несколько часов. Перездоровался со всеми, пообедал и уехал. Кое-кто думал, что он останется, но я сразу понял — вряд ли. Он просто хотел убедиться, что у нас все в порядке. И Черного не хотел напрягать. Тот, хотя и не подал виду, но запаниковал. Второй раз Сфинкс приехал лет через шесть-семь — точно не скажу. И в тот свой приезд задержался подольше. Может, потому, что Черного с нами уже не было. Но и тогда было ясно, что он не останется. Я спросил его, так, вроде бы в шутку, не собирается ли он сюда переехать. «Фермерствовать с протезами вместо рук или сидеть у вас на шее?» — спросил он. А на третий раз было это самое…

Я всегда знал, что Сфинкс выкинет какой-нибудь финт. Что он не просто так остался. И помнил, что он получил от Шакала что-то, чего не имел никто ни до него, ни после. Может, многие не сообразили, кому Табаки вручил бы то, чего не перепадает простым смертным, но я ни минуты не сомневался, что Сфинксу. Ясно было, что рано или поздно он этим подарком воспользуется, и тогда-то, думалось мне, я, наконец, узнаю, что это было. Но до того как это случилось, прошло столько времени, что я почти забыл, как меня это когда-то интересовало.

Прославила меня вторая выставка. Никогда после вокруг не поднимали столько шума. С одной стороны, обидно, что более поздние работы не встретили понимания, с другой — важнее знать, что они сильнее. Я не стыжусь своих ранних работ, но в двадцать два года слишком откровенно раскрываешь душу и делаешь это подчас неумело. Позже испытываешь неловкость. И за себя, и за то, что именно неумелое исполнение встречается с восторгом. Сейчас я поумнел, и мои картины тоже. Единственный фрагмент, кочующий из работы в работу, сохранившийся с давних пор, — плюшевый мишка, я так и не сумел от него избавиться, хотя он все лучше маскируется. На последних полотнах он замазан. Его не видно, но он там, прячется под слоем краски. Может, однажды я сумею обойтись без него, хотя он давно уже стал чем-то вроде страшноватого талисмана, обеспечивающего моим картинам долгую жизнь.

Ему нравились те картины Эрика, в которых я вообще ничего не понимал. Например, вещи того периода, что я прозвал полосатым. Заключенные друг в друга круги, наползающие на них треугольники и прочая геометрия. Все черно-белое. Даже пресловутый медвежонок превращался на них в кучку треугольников. Возле одной такой картины Сфинкс простоял, клянусь, минут сорок.

Это было на следующий день после открытия. Мы ходили на выставки, когда там было поспокойнее и поменьше народу. Когда я, послонявшись по залам, в третий раз застал его возле той же картины, он сказал:

— Знаешь, а ведь Курильщик вынес из Дома намного больше, чем думает.

На картине были все те же поднадоевшие черно-белые круги. На весь холст. Больше всего это напоминало доску для игры в дартс. Даже воткнувшаяся стрелка присутствовала.

— Извини, — сказал я. — Ничего не понимаю в живописи. Особенно в такой.

— Время не течет, как река, в которую нельзя войти дважды, — сказал Сфинкс. — Оно как расходящиеся по воде круги. Это не я сказал, это цитата.

Он протянул искусственную руку в перчатке и указал на стрелку, воткнувшуюся в мишень.

— И если уронить в эти расходящиеся круги, скажем, перо, как нарисовано здесь, от него ведь тоже пойдут круги? Маленькие, почти незаметные… но они пересекут большие…

Я попробовал представить то, о чем он говорил. И ощутил себя Винни-Пухом с тонной опилок в голове. От меня, кажется, даже запахло опилками.

— Ты считаешь, что это оно и есть? — спросил я, уставившись на то, что упорно выглядело доской для игры в дартс.

Он кивнул. Глаза у него горели, как у какого-нибудь сумасшедшего пророка. В такие моменты я подозреваю, что меня гипнотизируют.